Друг женился. Всю жизнь искал Венеру Милосскую, не меньше, а взял мегеру плоскую. Причем – самому новобрачному любовь глаза не залепила, адекватен, шутит: молодая моя – да, не Мерилин Монро. Даже не Марлон Брандо, если быть откровенным.
- А чо тогда..?
- Да нахуй красавиц, - говорит, - одна нервотрепка и по баблу попандос. Эта – в рот смотреть будет. И не пискнет, если чо.
Пригляделся – и правда, в рот смотрит. Взять и уебать. Чтоб пискнула.
А вот с женщинами, которых реально хочется выебать – феноменальная непруха: чаще всего успеваешь сперва – сдуру-то! – подружиться. А про «ебать друга» уж сказано довольно. И вот сидите вы в кафешке: пиво, мохито, у тебя креветки, у нее кой-то хуй на ветке, называется «салат».
Вы – общаетесь.
Ей по кайфу: поговорить хочется, и как это удачно, что собеседник слушает внимательно, не перебивает с вечными «глупостями» (а они, которых выебать хочется – красивые же очень, и с глупостями там подкатывают все и регулярно, что хотя и льстит, но откровенно уже поднадоело, ведь она тоже вроде как – Человек, с душой и мыслями, а в нее только хуй сунуть норовят). И вообще – как здорово, что у нее есть такой друг, как ты!
А ты, друг?
А ты – в голос готов взреветь:
- Да если я тебе и взаправду друг – ну, сними же, по дружбе, трусы свои хоть на пять минут, ради Иисуса сладчайшего! Да, да, да – и душа у тебя чистая, и прическа классная, и голова умная, да – а подставь ты мне пизду липкую, лохматую, безмозглую хоть разок, но прямо сейчас! И дальше будем беседы беседовать сколько угодно, и даже с искренним моим интересом…
…и не говорите мне ничего о дружбе между мужчиной и женщиной, ради Господа нашего, Спасителя всеблагого. Нонсенс это все, катахреза, разрыв яиц и полное взаимонепонимание.

    

    

Кстати, о боге. Бесит православие.
Алчностью своей. Нарочито-раззолоченными одеждами среди моря нищеты. Неумолимым посредничеством между душой и Тем, к кому по определению должно ей приходить без посредников. Обилием торгующих в храмах, а то и на вынос – ну, какую ебалу вам не освятят за вязанку бачей?
И часто хочется пойти менять этот мир к лучшему – вколотить православное воинство в землю гуртом, по самые ноздри, чтоб и дыху им не было.
Почему все так не по-людски?
Недавно объяснила умничка одна, хоть и православная.
Вспомните хиппи 50-х. Столпы! Двигают себе по Штатам в драных джинсах, с нечесаным хаером – кто на байке, кто на грузовичке, а кто и пеше, или на попутках там. Пить – так пить, сознание расширять – так лучшими психоделиками, музыку делать – так от души. И каждый – свободен от любых условностей благопристойного мира, и каждый – личность.
А хиппи 70-х? Искусственно потертые джинсы. Волосы длинные, но помыты-пострижены аккуратно, и собраны в хвостик – случись что, так под бейсболку спрятать. Плеер, наушники. Если куда и двигают, так в офис по часам – белые блять воротнички. Пустышки. Напиваются они вечером в пятницу – в субботу отлежаться, в воскресенье в церковь…
Сильна была идея, да сделалась модной, обросла случайными людьми, расплылась манной кашей… Одна внешняя атрибутика осталась.
Сравните большевиков 10-х – с коммунистами 80-х.
Или, чтоб далеко не ходить – Удаффком-2002 и Удаффком-2010 (уж не пускаюсь в подробности, сам в 2006-м пришел, так не обидеть никого).
Нет для идеи страшнее, чем в моду войти – облепят, значков наделают, тут ей и каюк (уже радует, что жопоебство нынче в моде – авось, так и изойдет само собой, ограничится серьгой в ухе да пидорскими прикидами?)
А идее Христа – 2000 лет. Так заросло, что первоисточника не видно.

    



Вообще, верить во что-то – палево чистой воды. Подстава.
Есть в N-ской области поселение странных людей: они не только староверы, но и веганы – строгие вегетарианцы. Молока не пьют, меда не едят, мех-кожу не носят. Ничего живого – только растительное.
А были там проездом два развеселых журналиста-москвича, и разводили они местную девицу на поебацца. До свадьбы ей, ясен пень, тоже нельзя. Однако ж уболтали: есть, говорят, в столице такой заграничный, очень модный вид любви – в рот. И любовь та – безгрешная. Можно и до свадьбы.
Какая же девушка не хочет Москву повидать? Срослось.
И все бы ничего, не вздумай девица подружкам обновкой похвалиться. Так одна, институтка ученая, возьми да ляпни: а ведь то, что ты проглотила, самого что ни на есть животного происхождения…
Девица кислоты напилась. Насмерть. Выжечь хотела? 21 век!
А старший брат девицы третий месяц, как в Москву уехал. С ружьем. Весельчаков-затейников разыскивать.
Страшно жить.

    



И ведь прожить день, не нарушив чьих-либо норм морали, невозможно.
Поджарил в пятницу ломоть говядины – оскорбил миллиард индусов и пару миллиардов мусульман. В субботу, бросив на сковородку свиной эскалоп, дважды плюешь в душу всем на свете иудеям. А вымыв за собой тарелки в воскресенье, преступаешь законы миллиарда христиан, наконец.
Казалось бы – нет тебе на земле места, чтоб укрыться, нет клочка земли, где бы не наследил. Так бежать за мылом и веревкой? Нет, в понедельник ты спокойно топаешь на службу, и никто тебя пальцем не трогает.
Не будем моралистами, будем человеками.
А то, не ровен час, попереубиваем друг друга.
За что? Из принципа?

    



Жил, рассказывают, некогда великий хан. А был он хром, горбат, да еще и на один глаз косил. И захотелось ему увековечиться на холсте.
Пригласил он знаменитого художника. Изобразил тот хана «как есть» и лишился головы – за оскорбление величества. Но от учеников того художника пошло новое направление в живописи – натурализм.
Пригласил второго знаменитого. Тот с перепугу написал хана юным плечистым красавцем, стройным как кипарис – и лишился головы за ложь. Но не гинул вовсе: от него пошли живописцы школы романтизма.
Третий изобразил хана на коне. Хромую ногу за лошадью спрятал, горб колчаном прикрыл, а косой глаз – стрелой, коей хан из лука в коршуна целился. Щедро наградил хан художника и отпустил с миром, и родилась от него третья школа живописи – соцреалисты.
Самые умные.



А умный, известно, в гору не пойдет – умный пойдет в пулю.
Дырявый мизер поймает, добрый паровоз прицепит.
Или, если уж совсем масть не прет, на вистах отсидится.



Кстати, о паровозах: а не приобрести ли, прости Господи, толику хмурого?