...и ныне дикой
Тунгус, и друг степей…

Приказной дьяк слонялся из угла в угол, с раздражением думая о жене-дуре Матрене. Писец за столом тихо затачивал перья, старательно избегая начальственного ока. Николай Угодник строго взирал на них из красного угла. Паучок над образами, притаившись, скромно поджидал заблудшую муху.

Могучие стрелецкие руки втолкнули в дверь оборванного мужичонку. Тот вытирал грязным рукавом нос и истово крестился.

- Виденье мне было, батюшка-милостливец, - рухнул мужичок в ноги дьяку. Отвлекшись от тяжких мыслей, дьяк недовольно отвел свой сафьяновый сапожок от лобзающих уст мужичка.
- Имя твое?
- Пафнутий, батюшко.

- Глаголь, о чем поведать хочешь, убогий. А ты записывай, - обратился дьяк уже к писцу.

- Виденье, мне, батюшко, чудное было, - повторил мужичок. - Мнилось мне, попал я в неведомое царство. Всё чую и осязаю, а сам невидим и бесплотен, аки дух. Оказался я посредь дороги. Дорога вроде как по темный такой лед. По ней, значица, многажды тележек едут. Телеги эти крытые, навроде царских возков, окошки в них аки вода, прозрачные. Шибко так едуть. И это безо всяких лошадев или иной скатины всякой, сами по себе. А вовнутри люди восседают, в руцех у них колесо никак, и вот они его этак вертют туды-суды... Дух от этих телег оченно уж тяжкий, из трубы, которая напозади них, исходит, и вроде как серой попахиват...
- Чародейство. Это лукавый искушал, - понимающе кивнул дьяк. - Черти привиделись...
- Да нет, зачем? - Пафнутий протестующе замотал лохматой головой. - Я самолично зрел, - иконки у них там, - в тележках, - ну не у всех, так у многих, - пред окошком на досочке закреплены. И церквы у них там есть. Я ж там навроде как несколько ден был, всякому надивился... Обочь дороги люди ходют, великое множество, одеты все пречудно, у баб власа не покрыты, многия бабы в портках мужицких..

- Тьфу, срамота, - дьяк все больше заинтересовывался рассказом странного мужичка, и все меньше думал о Матрене.

- И вот обочь дороги палаты, значица, каменны стоят, - продолжил оборванец. - И высоки они, значица, и окнов в них не счесть. Некоторые домины ажно солнышко затмевают. Выше царских теремов.

Дьяк ахнул при таких кощунственных словах, писец прекратил скрипеть пером и аккуратно перекрестился на образа.

- Лавок торговых великое премножество вокруг, - взмахнул руками Пафнутий, - каково товару токма нет. И для чего этот товар требуеца розуметь немочно. А товар продают не по нашему - на деньги, а на бумашки какие-то размениват.
В палатах этих, о которых говорил, живут бояре с боярынями и со ихними чадами. Попал я, значица, в светелку к таковым... к боярину Сергию и супружнице его Татиане.... Многажды чудес я там узрел. Маленькие горшочки, вроде как из слюды, свет источающие, аки лучина. Лавки, мяккие, навроде бабьей жопы. Лепо на них восседать. Полы богатой дерюжкой покрыты. Горницы светлые, теплые. И вот что ошеломительно мне, - засмущался тут Пафнутий, - серют и ссут эти бояре, батюшка, в этакую большую лохань с водой...

У дьяка вытянулось лицо, а писец незаметно сплюнул на пол.

... - вот печей у них нету, кашеварит саморучно боярыня, на такой штуковине, из которой пламя само по себе исторгаеца. А ещё моеца боярыня Татиана кажинный день, - мечтательно закатил глаза Пафнутий,- водичка у них нарочно с потолка дождиком капает в отдельном закуте... И в чем мать родила после по хоромам разгуливат, - дополнил он. - А ликом светла и сама по себе сисяста...

- Эка срамота и непотребство, - передернул плечами писец, а дьяк задумчиво погладил свою бородку.

- Не скажи, батюшко, - не согласился рассказчик, - самая што нинаесть срамота ввечеру у них творилась. Барыня под барином аки кошка вопила, никакова стыда ниимеючи. А допрежь как под барина лечь, уд его срамной себе в рот брала и посасывала, аки ребятенок сиску мамкину ...

Опрокинутая писцом чернильница залила поллиста, а онемевший дьяк схватился рукой за стенку для поддержания внутреннего равновесия.

- А самое чудное - это два зеркальца волшебных у них, - Пафнутий изъяснялся сумбурно, явно захлестываемый полученными впечатлениями, - одно хозяйка смотрит, ей зеркало все рассказыват и показыват, баб каких-то с мужиками, они то с друг другом беседы видут, то кричать давай на разные голоса, песни петь, много что зеркало кажет. А боярин в другое зеркало смотрица - в нем буквицы разные, а у него под руками этакая доска с пупырышками и он пальчиками на пупырышки-то нажимает, - мужичок понес уж полную околесицу, - нажимает, сам то смеется, то лается матерно. Боярыня на него кричит "Хватит уж сраца-то", а он и не среца то ни разу, лохань то сральная в ином месте. А он ей в ответку шумит - что-то про тунгуса каково-то - заебал де меня этот тунгус, хотя никто не ебет его. Кричит когда ж ты Юрег сдохнешь...

- Вывести его, - держась трясущейся рукой за голову, скомандовал дьяк, - сто плетей ввалить.

- За что батюшко! Помилосердствуй! - взвыл Пафнутий.

Тяжкое молчание было ему ответом.